Творческое наследие А.П. Хейдока

[Andrej]

В этой теме предлагается собрать и обсудить материал по творческому наследию А.П.Хейдока.

См. также тему "Библиография трудов А.П. Хейдока (книги можно скачать)" в нашей медиатеке.

[Andrej]

Л.И.Вертоградская
Перепечатывается из газеты
«Святогор», N. 5 (32), 2003 год.
http://v-svjatogor.narod.ru/32/32Heydok.html

[center]А.П. Хейдок - посланец Братства[/center]

Рассказать обо всей жизни Альфреда Петровича невозможно. Я расскажу вам лишь о том периоде, который прошёл на моих глазах, и прошёл на Алтае. Свой последний в этой жизни переезд он совершил в возрасте 89 лет. Обмен его квартиры не состоялся, поэтому он жил у моей матери как квартирант. Так судьба распорядилась, что у него к глубокой старости не было своего угла, не было письменного стола, радиоприёмника, даже холодильника до сих пор нет. Зато были личные вещи, которые служили ему верой и правдой: десятки лет радовался он книжному шкафу, который купил на базаре, кресло, которое было давно списано и старенькая кровать, на которой он отдыхал, болел, на ней же и умер. Что касается остального, то друзья его обували, одевали, поддерживали посылками, денежными переводами, а ценными бандеролями приходило лекарство.
Итак, он поселился на Алтае летом 1981 года. Об Алтае он мечтал, и ехал к нему долго, полжизни, так что на осуществление своей мечты потребовалось более 40 лет. И прожил на этой земле, названной академиком Рерихом жемчужиной Азии, ровно девять лет, девять зим. Что же было им сделано, написано, чем и как он нас обогатил, тех, кто начинает знакомиться с его творчеством и тех, кому посчастливилось видеть и слушать его?
Чтобы не перечислять одни названия, назову лишь то, что было им написано, вернее, продиктовано за последний период жизни. Это 4 повести, 3 рассказа, было написано 9 достоверных историй, из цикла "Радуга чудес" и 40 эссе, т.е. 40 научно-публицистических очерков. Конечно, была ещё работа с письмами корреспондентов, беседы с друзьями, это и вычитывание рукописей, ранее написанных, с авторскими добавлениями, исправлениями.
Творчество Альфреда Петровича, т.е. то, что уцелело, его архив начинается со стихотворения "Встреча"… Эта маленькая миниатюра, чудом сохранившаяся, по-прежнему восхищает. В ней всего несколько строчек, а написана она была в Харбине, в 1930 году, автору шёл 38-й год. В апреле 1934 года состоялась его первая встреча с Николаем Константиновичем Рерихом. И с тех пор его творчество получило другое направление, пронизанное идеями Кармы и перевоплощения.
Живя на Алтае, Альфред Петрович много путешествовал. Побывал в Ленинграде, Усть-Каменогорске, в гор. Щучинске, Челябинске, Калиниграде (областном) и его окрестных городах: Советск, Светлогорск, Светлый. Был в Москве и Новосибирске. Он любил повторять фразу: "Путешествие полезно всегда".
В 1984 году состоялась встреча со Святославом Николаевичем Рерихом в Москве, а через два года он снова едет в столицу, в институт микрохирургии глаза - он хотел вернуть себе зрение. Встречи с друзьями, свои переживания он описал в очерках "Записки слепого паломника" и "Моё путешествие на Запад".
Радость возвращения домой и последующее пребывание на Алтае было омрачено тем, что в январе 1987 года нашу квартиру посетила группа людей, вернее работники правоохранительных органов, которые потребовали им выдать часть рукописей, его оригиналы, переводы, взяли бумагу, копирку, увезли пишущую машинку и оштрафовали нас, с меня взяли расписку, что впредь ничего не распространять и в течение месяца устроиться на любую работу, будто уход за инвалидом 1-й группы по зрению не является трудом. Но и после этого городские власти не успокоились: прокурор вызвал к себе и советовал переехать в другой город, Альфреда Петровича отправить в дом престарелых. Так депутат городского совета говорила: "Пусть он собирает чемодан, а с машиной я помогу".
Но Альфред Петрович не собирался переезжать в дом престарелых, и мы знали, что власть имущие не посмеют насильно это сделать. Мы остались жить в своей квартире и все наши силы (физические, моральные и психическая энергия) направили на борьбу с беззаконной конфискацией нашего имущества. Борьбе продолжалась 1,5 года. В конце 1988 года нам всё возвратили. Правда, рукописи были возвращены в одном экземпляре, и на мой вопрос: "Почему и где остальные экземпляры?", прокурор ответил: "Напечатаете!"
На следующее утро я пошла на телеграф, чтобы известить наших друзей о полной победе. Телеграфистка не хотела принимать пачку телеграмм, ссылаясь на то, что они (текст) напечатаны на машинке, а главное - её смущал текст своей лаконичностью, в нём она усмотрела тайный умысел и боялась пропустить шифровку. Вот текст той телеграммы: "Полная победа. Машинка, литература возвращены 26 мая 1988 г. Хейдок". Борьба с беззаконным изъятием наших рукописей и пишущей машинки не приостановили творческого горения писателя. Он продолжал диктовать. Запомнились такие эссе, как "Ведите себя верхним путём", "Единая жизнь", "Огонь", "Духовность", "Дальние миры", "Иерархия". Для своих друзей текст приходилось переписывать от руки.
Но Альфреда Петровича не только травили, были и светлые полосы в его жизни. Так, например, после публикации в газете "Литературная Россия" (См. "ЛР" N. 28 (1380) от 14 июля 1989; А.П.Х. стал лауреатом "ЛР" за 1989 г.) двух его рассказов - "Безумие жёлтых пустынь" и "Шествие мёртвых", - стали приходить письма, телеграммы, посылки, просьбы прислать автограф, предложения из редакций и издательств. Мы всем старались ответить, кому коротко, а кому обстоятельно. Помимо писем и телеграмм с просьбой принять их, стали приезжать телевизионщики. Трижды приезжали из Москвы, запомнилась группа из Бийска, Свердловской студии документальных фильмов, были представители от Кемерова, Калининграда (областного). Неизгладимыми остались съёмки в г. Челябинске (март, 1989 г.), Альфреда Петровича снимали японской техникой, а сам он был одет в японское кимоно.
Приезжали из Краевого радио, экспромтом взяли интервью, и оно почти без изменений вскоре пошло в эфир. Эта передача Краевого радио повлекла за собой новый поток читательских писем, телеграмм, доброжелательных открыток со словами благодарности и поддержки. И тогда Альфред Петрович продиктовал один общий ответ, своего рода трафарет. Приведу его полностью:
"Дорогие мои корреспонденты! Всех вас от всего сердца благодарю за добрые слова, сказанные в мой адрес и с грустью добавляю, что я не в состоянии ответить на ваши письма, хотя очень хотел бы. Дело в том, что я являюсь инвалидом 1-й группы, полностью потерявшим зрение. Кроме того, мне 97 лет. Я не могу ни читать, ни писать, а должен диктовать свои письма секретарю Людмиле Ивановне Вертоградской, которая одновременно является также и моей няней, водящей меня под руку на прогулки и ведающая всеми моими нуждами. Часть моей корреспонденции она ведёт самостоятельно. Время от времени я диктую ей очередное эссе или рассказ. Понятно, что при таком положении нет у неё возможности ответить на всё увеличивающийся поток писем… Потому, простите мне краткость моих ответов, а чаще всего - полное их отсутствие. Поймите и простите. Мои друзья ведут переговоры в издательствах об издании моих книг. Ещё раз благодарю за ваши добрые слова и пожелания - я их высоко ценю, они мне дороги. В утешение скажу, что буду вам вместо писем посылать мысли блага любви и сотрудничества и прошу ответить мне тем же. Наши мысли - наши духовные дети. Они живы и дееспособны. г. Змеиногорск, 24.07.-25.07. 1989 г. Альфред Хейдок".
Итак, при жизни Альфред Петрович успел подписать два договора. Первый с Дальне-Восточным книжным издательством на издание книги "Звёзды Манчжурии", и второй с Южно-Уральским книжным издательством, где будет собрана его проза, очерки из серии "Агни Йоги" и несколько достоверных историй из цикла "Россыпь чудесного". Оба издательства обещали издать эти книги в 1990 г.
Альфред Петрович часто повторял, что хочет умереть на коне, когда конь на полном скаку. Его желание исполнилось: он умер в год Коня, в год, когда его слава начала набирать силу. Конечно, осталось много нереализованных творческих планов. Он до последнего дня мечтал обрести зрение, видеть лица людей, увидеть краски Земли и Неба.
Вся его жизнь прошла напряжённо, но всем своим творчеством, особенно это видно в его рассказах и повестях, он воспевал самоотверженную любовь, и такие чувства, как преданность, верность своим идеалам. Несмотря на преклонный возраст и полную слепоту его последняя повесть "О чём умолчало Евангелие от Иоанна?" или её второе название "Грешница" можно смело назвать "Гимном Любви". Написано сочно, с молодым задором и очень талантливо.
Подводя итог его долгой и трудной жизни, скажу, что при жизни было опубликовано всего 7 рассказов, 1 эссе, и одна-единственная история из цикла "Радуга чудес". Много рукописей до сих пор лежат в редакторских столах, в таких городах, как Барнаул, Рига, Бийск, Москва, Кемерово, Владивосток, Хабаровск, Одессе, Калининград, Новосибирск. Возможно нет бумаги, нет денег, но читательский спрос растёт, хотя наше отношение к таланту известно. Другой поэт, в другом веке написал: "Они умеют любить лишь мёртвых".
В заключение я отвечу на вопрос, который могут задать мысленно или изустно. Одному корреспонденту Альфред Петрович писал: "Вы спрашиваете меня, какой я веры? Отвечаю со всею серьёзностью, что я верю в те великие основы, на которых построены все великие мировые религии - основы, которые являются общими для всех них. Ведь все религии требуют высокой нравственности, учат любить и помогать друг другу… В каждой женщине следует почитать великое Вселенское Женское Начало - начало возрождающее. "Восславим женщину-мать", - говорил Максим Горький. Тем более что мы вступаем в эру женщины, которой суждено стать вполне полноправной наравне с мужчиной."
В другом месте Альфред Петрович описывает свою мать так: "Хозяйством, в котором имелась лошадь, несколько коров, овец и прочей живности, управляла мать. Изумительная женщина, о которой я всегда вспоминаю с благоговением. Ласковая, добрая, с раннего утра до позднего вечера, всегда в движении, в труде. С руками в мозолях и трещинах, она огрубела от тяжёлой работы, но сохранила светлую устремлённость ко благу и красоте. Каждую весну она находила силы и время, чтобы насажать большие клумбы цветов. Она любила природу, любила животных. Помню, как она позвала меня, ещё маленького на луг, и, раскрыв ладонями высокую траву, показала мне птичье гнёздышко, полное маленьких пёстреньких яичек. Они были восхитительно красивы, но мать, прежде чем показать, взяла с меня слово, что я не буду дотрагиваться до гнезда, не буду дышать на него, иначе птичка-мать не вернётся на гнездо, бросит его".
Писателя уже нет среди нас, но он незримо присутствует. Сказано: "Слияние в духе - что может ему помешать?" Ведь наши мысли, наша память о нём нерасторжимы с его творчеством, его Обликом. Так будем вспоминать Посланца Белого Братства светло и радостно, ведь он сам пишет: "Наши мысли - наши духовные дети. Они живы и дееспособны".

ПОСЛЕСЛОВИЕ РЕДАКЦИИ.
… Л.И. рассказала на фестивале, что она познакомилась с А.П.Хейдоком в г. Балхаш, где он прожил 28 лет, работал библиотекарем. Её отец увлекался историей и на этой почве сошёлся с А.П.Хейдоком. Она ещё училась в школе (позже закончила два ВУЗа - Водного хозяйства и Литературный). Однажды А.П.Хейдок порекомендовал ей прочесть книгу "Озарение" (она её нечаянно нашла в библиотеке), но её отец категорически запретил ей это… Вскоре после этого отец умирает после тяжёлой болезни… В 1981 году она с матерью переехала из Балхаша в Змеиногорск и они взяли с собой А.П. Хейдока в качества квартиранта. Там прошли последние 9 лет его жизни - на предреченном Рерихами Алтае.

[Andrej]

http://v-svjatogor.narod.ru/32/32indrus.html

[center]1 АВГУСТА 2003 г.

ОТКРЫТИЕ ПАМЯТНОГО КАМНЯ НА МОГИЛЕ А.П. ХЕЙДОКА В ЗМЕИНОГОРСКЕ[/center]

Это было фактическим началом работы фести-валя - огромная группа участников приехала автобуса-ми из Рубцовска, других мест Алтая и ближайших об-ластей на открытие камня на могиле - Альфреду Петро-вичу Хейдоку - ученику Н.К. Рериха. Тут воочию уви-делся магнит притяжения, стянувший почтить память ученика Рериха со всех уголков страны сотни людей.
В торжественной обстановке секретарь А.П. Хейдока - Людмила Ивановна Вертоградская и рук. РО Рубцовска - В.Т. Моршнев, сняли белое покрывало с красивого, с любовью изготовленного в соседней Колывани, камня с памятной надписью…
Был яркий солнечный день, праздник духа, встреча Миров Плотного и Тонкого - ведь не мог дух Альфреда Петровича остаться равнодушным к этим зна-кам внимания, оказанных ему через 13 лет молодыми последователями Учения Живая Этика.
Возникло глубинное ощущение чего-то значи-тельного… Ведь это и перекличка поколений - А.П. Хейдок ушёл в 1990 году, успев в 1989 побывать в Но-восибирске на первой легальной рериховской конфе-ренции - 12 февраля, где он зажёг своим огнём сердца новых. По воспоминаниям участников той конференции никогда больше ни на одной встрече не было такой бла-годати, Света незримого, как тогда, когда среди нас по-бывал прямой ученик Рериха - верный Хейдок, "наш Аввакум", как говорили о нём сами Рерихи! О том, что, и как, и сколько перенёс, этот мужественный человек в течение последних 9 лет, рассказала на фестивале его секретарь Л.И. Вертоградская. Ведь благодаря их тер-пению, страданиям и мукам - первым рериховцам, бук-вально жизнь положившим, пробивая, бреши сквозь плотную духовную тьму в тогдашнем СССР (Хейдок и почти все члены Рижского РО и др. прошли ГУЛАГ, по-теряли здоровье и социальное положение, многие умер-ли там…) мы можем теперь собираться официально, даже поднимать свой флаг - Знамя Мира, Знамя Владык.

[Andrej]

Один из первых некрологов, опубликованный в "Рериховском вестнике" за 1990 год.

[Andrej]

http://v-svjatogor.narod.ru/37/37Zmeinogorsk.html

[center]ЗМЕИНОГОРСК, ХЕЙДОКОВСКИЕ ЧТЕНИЯ[/center]

В обрамлении чудесной природы предгорий Алтая, в старинном Алтайском городке Змеиногорске успешно стартовали 1-е Хейдоковские чтения. Была торжественно открыта мемориальная доска на доме, где проживал А.П. Хейдок с 1981 по 1990гг., по ул. Волкова, д. 56. Отрадно, что в данном случае активное участие приняла администрация города в лице зам. главы - Фролова. Также с их помощью был выделен бесплатно для концерта зал в местном "ДК".
Весьма представительным оказалось участие: Змеиногорск, Барнаул, Бийск, Рубцовск, с. Поспелиха (Алт. кр.), с. Куйбышево (Краснощёковский р-н, Алт. кр.), п. Малиновое Озеро (Алт. кр.), Прокопьевск, Новосибирск - всего 9 пунктов.
Снимали завесу с мемориальной доски Вертоградская Л.И. (секретарь А.П. Хейдока) и В.Т. Моршнев - рук. РО Рубцовска (усилиями РО и была создана эта памятная доска). Кроме них на торжественной части выступили Л. Лящук (Прокопьевск), Г. Кудрявцева (Рубцовск) и В. Клещевский ("Святогор").

[Andrej]

http://www.hejdok.ru/b_skoree.html

Автобиографические очерки А.П.Хейдока
[center]Скорее…[/center]
С самого детства, еще не научившись писать,
я хотел стать писателем...
А.П.Алтаев

Детство

Есть в Латвии область, которая когда-то называлась Лифляндской Швейцарией, она включает в себя городок Цесис с окрестностями, вплоть до Риги. Это всхолмленная, с многочисленными перелесками и озерками земля. Нигде нет ни высоких гор, ни дремучих лесов: очертания холмов мягкие, озера небольшие.

В этой всхолмленной области в окрестностях гор я увидел свет в 1892 году. Это произошло в хуторе Долес.

Рассказывали, что родился я на солнечном восходе в маленьком бревенчатом домике, недалеко от одной из самых живописных рек Латвии – ­Аматы.

Когда мне исполнилось три года, мои родители переехали в другую волость и поселились на хуторе Адлер, который местные жители называли «Адели». Хутор состоял из корчмы (сочетание кабака с постоялым двором) и еще двух домиков. Корчма и домик с кузницей находились у самой проезжей дороги. От дверей моего дома до дороги было шагов тридцать, не более. К домику была пристроена кузница, мой отец был кузнец, очень смышленый, способный починить любую машину, стенные часы и вообще любой механизм. Сам он в кузнице почти не показывался, а работал в ней обычно какой-нибудь подмастерье, который подковывал лошадей проезжавших крестьян. Мой же отец работал в комнате, отведенной под слесарную мастерскую, в другой комнате жила наша семья. Комнату от кузницы отделяла кухня с большим очагом, двери кухни днем были всегда открыты настежь, и проезжие крестьяне часто забегали в кухню закурить от уголька – экономили спички. В жилой комнате стояли три кровати, на самой широкой спали мои родители, на другой – бабушка, а на третьей ­я со своим старшим братом (Ян был на три года старше меня), причем в ногах у нас непременно помещалась собака Михаил – такса с кривыми ногами. Мать заставляла нас прогонять собаку, и, ложась спать, мы ее гнали, тогда она хитро ложилась под кровать, а когда все засыпали, беспрепятственно приходила к нам и ложилась в ногах, мы в нее упирались (так было теплее).

Я с детства вертелся в кузнице, в мастерской и на площадке, где проезжие крестьяне привязывали своих коней (на площадке имелась коновязь – бревно, укрепленное на двух столбах, по этому бревну я любил ходить, изображая канатоходцев, высота – по грудь человека, иногда мы с братом на ней устраивали фехтование деревянными шпагами).

К кузнице почти примыкал лес. На зеленой площадке, отделяющей коновязь от леса, росла старая-старая береза. Она мне особенно памятна тем, что, как только начинался апрель, я приставал к отцу, чтобы он скорее налаживал добычу березового сока из этого могучего дерева. И отец не заставлял себя особенно упрашивать. Сока было много, и я упивался им.

За дорогой лежало небольшое болотце, обильное брусникой. К болотцу примыкала горка, из которой брали гравий. Со временем в горе образовалась глубокая выемка с крутыми берегами, и не было для меня большего удовольствия, как с разбега прыгать с этой крутизны на мягкую кучу песка на дне: это давало краткое, но восхитительное чувство полета.

До корчмы было шагов сто, и перед нею – небольшой пруд с огромным количеством лягушек. По пруду я разъезжал на деревянном корыте, считая себя пиратом, и строил в воображении целые сражения с абордажем.

По дороге постоянно тянулись подводы, кареты помещиков и шли пешеходы. Так как я постоянно вертелся среди посетителей кузницы, то знал в лицо всех окрестных крестьян, узнавал все новости, был в курсе всех событий.

Родители давали мне полную волю, которую я употреблял в соответствии с моей фантазией. Бегал я только босиком. Из всех времен года больше всего любил весну, и, когда в приближении весны перед моим домом, вернее окном, на бугорке оттаивал кусочек земли, я выбегал из комнаты и садился на корточках на этом кусочке. И еще любил прижиматься к посеревшим стенам бревенчатого домика в уголке, где выступы сруба защищали от ветра и можно было впитать в себя ласковое солнечное тепло. В такие минуты я испытывал особое счастье. В комнате была ниша между плитой и печной трубой, туда я любил забиваться в ветреные дни, когда ветер свистел на разные голоса в дымовой трубе. Я прислушивался к этим голосам, и еще казалось, что какие-то пролетающие духи скулят и плачут и зовут меня лететь вместе с ними в какую-то удивительную страну – страну красивых, поросших деревьями гор, где живут русалки и встречаются сказочные домики.

Приступавший к нашему домику лес манил меня, и по мере того как я рос, я все дальше и дальше уходил в него. Бывало, что и блудил. Я очень полюбил этот лес: собирал в нем ягоды и грибы, а когда подрос, смотрел как на обиталище фей.

В летние вечера, когда все уже ложились спать, я любил задерживаться на дворе и прислушиваться к таинственному «молчанию» леса. Мне казалось, что оттуда, из далеких полей за дорогой, доносятся какие-то еле слышные, но тем не менее чарующие звуки. Впоследствии, уже начитавшись книг, я назвал их «осенними скрипками». Из леса вылетали летучие мыши, тогда я подбрасывал в воздух свою шапку и наблюдал, как стремительно на нее бросаются эти маленькие странные твари.

В восемь лет мать начала обучать меня грамоте. Я оказался удивительно способным и в течение короткого времени не только научился читать, но и полюбил чтение настолько, что вскоре прочитал все книги в нашем доме. Мало того, узнав, что у соседей-хуторян имеется интересная книга, я отправлялся туда.

Мне было 12 лет от роду, когда, прочитав все, что можно было достать, и за неимением другого материала, я набросился на бабушкину Библию в старом кожаном переплете, прочел ее, как говорится, «от доски до доски». Толку от этого, конечно, было мало, но меня, главным делом, интересовали отдельные эпизоды из жизни библейских персонажей, скажем, жизнь силача Самсона, непутевого сына Давида Авессалома, битвы братьев Маккавеев и так далее...

Бабушкина вера

Бабушка моя по отцовской линии была крутого нрава, но очень религиозная. Церковь была довольно далеко, и она каждое воскресенье устраивала нечто вроде богослужения сама, в полном одиночестве. После завтрака она водружала на нос очки в железной оправе и доставала из шкафа сборник проповедей на каждое воскресенье и праздник. Проповеди она читала громким голосом, хотя ни одного слушателя у нее не было; мать хлопотала по хозяйству, отец по воскресеньям уходил на сыгровку любительского оркестра, в котором участвовал (на контрабасе), а если это был охотничий сезон, то непременно уходил на охоту, к великому неудовольствию бабушки, обрушивавшей на него упреки, что время, отведенное для богослужения, он употребляет для «греховной страсти». Отец выслушивал эти упреки с удивительной стойкостью и молчанием. Он был человеком выдержанным, общительным, но религиозности у него не было. И к церкви питал враждебные чувства. Внешне его можно назвать атеистом, но по своему внутреннему складу он был высоконравственным человеком. Правда, он любил посидеть в кабачке с товарищами за бутылкой пива, но не доводил себя до опьянения. Мать моя была религиозная, высоконравственная, с тонкой и понимающей, ценящей красоту мира душой. Многим я обязан ей в своем воспитании, главным образом – бережным отношением к природе. Помню: на росистом лугу она подозвала меня и раскрыла перед моими глазами гнездо какой-то птички, полное крапчатых яиц. Но она меня строго предупредила, чтобы я их не касался руками, так как птичка, почуяв чужое прикосновение, больше к гнезду не вернется. Умело она раскрывала передо мной красоту природы, научила любить цветы...

Глубокое уважение до сих пор я питаю к этой простой, работящей женщине с растресканными ладонями рук...

Одною из особенностей моего детства было то, что я отважно вступал в споры со взрослыми. В то время среди крестьян (посетителей нашей кузницы) стало модно неверие в Бога. И когда я слышал такие утверждения, яро вступал в спор со взрослыми. Я защищал религию и, благодаря своей начитанности и бойкому языку, ставил своих оппонентов в затруднительные положения. Ян был иного склада, склонный к атеизму. Но в одном мы сходились, в чем и признались друг другу: нам все время казалось, что окружающая обстановка и скромная жизнь при кузнице в обществе крестьян не соответствовала нашей сущности и что мы когда-то занимали совершенно другое, более высокое положение. И когда мне попались книги, в которых проводилась идея перевоплощения, как, например, в романах Крыжановской, то я мгновенно и бесповоротно воспринял идею перевоплощения непоколебимо и навсегда. Идея перевоплощения стала основой моего мировоззрения.

Школа

Я стал посещать начальную школу. Вскоре учитель убедился, что я способен и очень легко овладеваю программой первого класса. Тогда он пересадил меня ко второзимникам, т. е. перевел во второй класс, но так как преподавание велось главным образом на русском языке (латышскому отводилось несколько часов в неделю), то оказалось, что отсутствие предварительного знания русского не позволит продолжить образование, и я возвратился в первый класс. Проучившись зиму, я в какой-то мере овладел зачатками русского языка.

Во время каникул меня мучила жажда чтения, но книг не было или, вернее, были давно прочитанные по несколько раз. Тогда я обратился к учителю своей школы с просьбой дать мне что-нибудь почитать. Он стал давать мне книги из школьной библиотеки, целиком составленной из произведений на русском языке. Помню, первую книгу – о рыцаре Гьюго ­я прочел и почти ничего не понял. Насколько ничтожны были познания русского.

Но все-таки я в ней кое-что уловил. Я попросил другие книги и с каждой все больше и больше понимал смысл. Русско-латышского словаря у меня не было, но по смыслу отдельных фраз я догадывался о значении заключающихся в ней слов. Чтение становилось все увлекательнее, интереснее, и к осени, т. е. ко времени поступления во второй класс школы, я уже понимал все, что читал в небольших, скромных книжечках Сытинского издания. В дальнейшем русский язык стал для меня вполне понятным и любимым.

Русско-японская война всколыхнула русскую интеллигенцию. В крестьянстве пошли толки о глупо затеянной и ненужной войне, о бездарности царского правительства и бестолковых военачальниках. Потом стали на хуторах находить кем-то подброшенные листовки социалистов, которые находили живейший отклик в крестьянстве, рабочих и батраках. Это было в мои школьные годы. Я жадно читал листовки и заучивал доходившие до меня, революционные песни. Помещики стали обзаводиться телохранителями, а потом на ночном небе стали появляться зарева пожара. Кто-то поджигал имения немецких баронов, которые с семьями проносились по дороге в города.

Грабежа имений в буквальном смысле не было, в горящем пламени появлялись представители комитетов, социалистического подполья и устраивали аукционы на оставленное бароном имущество, по дешевке распродавая его окружающим крестьянам.

Вместо волостных правлений создавались народные комитеты, в члены которого, между прочим, был выбран и мой отец, но дальше этого дело не шло. Неумелое крестьянское восстание было подавлено казачьими карательными отрядами. Никто этим отрядам организованного сопротивления не оказывал. Они пороли крестьян, заставляли их возвращать купленное по дешевке на аукционах имущество и восстанавливали помещиков в их прежнем положении.

Помню, такой карательный отряд в сто казаков приближался по проезжей дороге к нашему дому. Не ожидая ничего доброго, мы все побежали в ближайший лес. Каратели проехали не останавливаясь, и полчаса спустя мы все возвратились в свой дом; при этом оказалось, что все же каратели побывали в нашем доме, забрав басовую трубу отца, на которой он играл в любительском оркестре. Это была дорогостоящая вещь по тем временам, и отец уже не мог восстановить своей потери и продолжать играть в любительском оркестре. А надо сказать, что оркестранты были людьми, любящими красоту звука и природы. Они собирались на сыгровку в школе, а после, возвращаясь домой, на пригорке, с которого открывался далекий вид волнующейся от ветерка нивы, перелески и холмы, играли торжественные церковные гимны, наслаждаясь слиянием красоты звука и окружающей природы.

Прохождение карательного отряда осталось мне памятным не только потерей отцовской трубы, но и смертью моего лучшего школьного друга, с которым я рядом сидел на парте и который учился так же хорошо, как и я. Учителя ставили нам совершенно одинаковые баллы, чтобы не обидеть никого из пары самых лучших учеников нашей школы. И этого мальчика убили каратели выстрелом из винтовки лишь потому, что он вышел из придорожного домика, чтобы полюбоваться на проходящее мимо войско.

Учителя находили, что я очень способен к наукам и советовали отцу, чтобы он дал мне образование. Но средства отца не позволяли. Я очень хотел учиться дальше, строил планы после начальной школы поступить в 6 класс городского училища; для этого я, окончив начальную школу, брал уроки у местной учительницы, но, повторяю, у отца не было возможности предоставить и эту скромную возможность. Поэтому мое официальное образование на этом и окончилось, и мне не оставалось ничего другого, как обучаться мастерству отца в кузнице, где я приобрел уже изрядные навыки.

Старший брат категорически отказался обучаться отцовскому ремеслу. У меня тоже не было ни малейшей охоты к этому, я был мечтателем, и в моей голове носились великие планы: стать писателем, совершить далекие путешествия, изведать неизведанное... Но семья давила на меня, и рассуждения отца и матери по этому поводу были вполне резонны, потому я, скрепя сердце, занялся отцовским ремеслом. Я уже довольно хорошо владел молотом, мог подковать лошадей, но тем не менее я все время вызывал недовольство отца; я не вкладывал душу в свою работу, руки делали одно, а мечты уносились далеко, и, бывало, в такие моменты я портил работу, сделанную моим отцом.

Коснусь еще одной особенности: в отличие от окружающих хуторских парней я любил размышлять. Кроме того, фантазия моя не знала предела. Когда я работал в кузнице молотобойцем, помогая подмастерью, то обычно в тех промежутках, пока железо нагревалось в горне, я рассказывал ему какие-нибудь прочитанные мною рассказы. Подмастерье, обычно в молодых летах, любил слушать эти повествования, но тут я вскоре убедился, что не так интересно рассказывать прочитанное, как придумывать самому тут же на месте. Таким образом, стоя у горна и левой рукой качая деревянный рычаг мехов, я плел ему бесконечные романы с продолжением, а когда забывал, о чем рассказывал в прошлый раз, то моментально придумывал новый.

Латыш-лютеранин. От юношей 16–18-летнего возраста требовалось, чтобы они в назначенное время приходили к священнику для прохождения двухнедельного курса основ лютеранского вероисповедания. По окончании этого курса их в торжественном богослужении причащали первый раз в жизни, после чего они становились полноправными членами прихода. Это называлось конфирмацией. Во время курса обучения юноши жили в особом помещении при доме пастора (священника), преподавание длилось целый день, молодые люди очень утомлялись и мечтали только об одном – чтобы все это скорее кончилось.

Поэтому во время преподавания никто не задавал никаких вопросов пастору, излагающему перед ними основы вероисповедания. Единственным исключением являлся я.

Я привел пастору пример из Библии, где царь Давид, влюбившись в жену своего военачальника Урия, отправил его на поле битвы, указав при этом командующему войсками, чтобы тот послал Урия в самые опасные места сражения, где последний вскоре и был убит. После этого Давид преспокойно забрал жену Урия к себе. За такой безнравственный поступок Бог (через своего ангела или пророка, не помню) предложил Давиду избрать себе одно из двух наказаний: или, потерявши трон, бежать через реку Кедрон, или трехдневный мор в своем народе. Давид избрал последнее и с печалью наблюдал, как умирают люди на площадях и улицах. Где же тут справедливость Господня, спросил я пастора: за прегрешения Давида расплачивается народ?

Пастор признался, что я задал трудный вопрос, и пытался ответить, но его объяснения были туманны и вообще, насколько я понял, сводились к тому, что умирать для народа не такое уж великое бедствие.

Разъяснение меня не удовлетворило, но я понял, что вступать с ним в спор на моем месте было бы безумием и поэтому промолчал.

В последующее за тем лето я в значительной степени овладел кузнечным ремеслом. Научился подковывать лошадей, совершать различные починки... В душе своей я уже почти примирился со своей будущей участью стать кузнецом-слесарем и механиком, каким был мой отец, но временами меня сверлила тоска по дальним странам, по далеким синим горам, по широким просторам, и слово Сибирь всегда было для меня полным какого-то очарования. Наступила осень (мне исполнилось 16 лет). Воскресным вечером я стоял в мастерской отца у верстака. В мастерской никого не было, как вдруг открылась дверь и вошел дядя Карл. Поздоровавшись со мною, он неожиданно спросил:

– Поедешь со мной в Тверскую губернию?

– А что там делать?

– Я там строю лесопильный завод.

– Поеду, конечно, поеду... – и заторопился искать шапку.

– Молодец, – прибавил он и отправился в следующую комнату, где сидели мои родители, и сделал им такое же предложение.

Отцу он предложил занять место механика (в новостроящемся заводе), а мне место пилотока (точильщика пил). Коротко посоветовавшись, мои родители дали согласие. Было решено, что отец и я должны уехать на дядину новостройку в течение ближайших двух недель. Мать еще останется, чтобы распродать имущество, и затем приедет к нам вместе с моим старшим братом. С каким нетерпением я ждал дня отъезда! Я почувствовал, что мечты мои начинают воплощаться, что отправляюсь в первое далекое путешествие, а там – кто знает, куда оно заведет.

И желанный день настал. Зимним утром вместе с отцом я покинул обжитые места своего детства и в городе Цесис первый раз сел на поезд, отходящий в Ригу.

С каким интересом я ждал первого рывка, с каким интересом я смотрел на убегающие леса! Это была первая поездка моего желанного путешествия. Затем остановка в Риге, где я купил зимнюю шапку, защитные очки, необходимые пилотоку, и несколько томиков детектива «Нат Пинкертон» (по 5 копеек за штуку).

Через сутки мы вышли на станции Пено. Это была настоящая Русь, самое верховье Волги. Я первый раз в жизни мог говорить по-русски с настоящими русскими людьми. До тех пор я знал русский язык по книгам. Я был рад, что мог изъясняться по-русски совершенно свободно и мог служить подмогой своему отцу, который, кроме латышского, не знал никакого другого языка.

Меня окружало все новое: станционный поселок из свежепостроенных домиков; постоялый двор, на котором мы остановились; приезжие крестьяне в лаптях и в валенках и весь тот особый быт и духовная атмосфера, которая отличала Россию от Латвии.

Через пару дней на эту станцию прибыл мой дядя и другие работники – ­специалисты, набранные дядей в Латвии. Помню, день клонился к вечеру, когда я и весь остальной персонал (вместе с дядей) уселись на крестьянские сани и поехали в деревню Полово, где должен был строиться лесопильный завод. Сани выехали на лед озера Пено, через которое протекает Волга. Помню снежную белизну озера и черную линию обрамляющих его лесов. Я жадно вглядывался в местность, вслушивался в говор наших возчиков и радовался, что первый раз в жизни увижу русскую деревню. Только к восьми часам вечера в темноте перед нами засверкали тусклые огни деревни Полово, где для нас была приготовлена изба. Она была изрядно натоплена, а мы изрядно озябли по дороге; как только мы вошли и начали раскладывать свои вещи, в комнату стал набиваться народ, чтобы посмотреть на нас, как на диковину. Без приглашения, без стука открывались двери, и один за другим входили крестьяне, крестились на икону в красном углу, говорили «здравствуйте» и, не дожидаясь приглашения, садились на корточки у стены, закуривали и вступали в разговор с нами и со своими соседями. Признаюсь, эта бесцеремонность показалась мне немножко диковатой. «Ну, что ж, – решил я, – что город – то норов». Потом было чаепитие, укладывались спать, где кто мог, а завтра мы должны были отправиться в лес, где в трех верстах от деревни должен был строиться новый завод.

Уж не помню, сколько времени длилась постройка завода, но поближе к весне он уже работал во всю свою мощь; и к весне на территории завода был выстроен и жилой дом для персонала, где мы и поселились. А пока дом строился, несмотря на морозы, мы каждый день отправлялись на стройку, проводили целый день под открытым небом, кратко закусывали всухомятку и вечером усталые возвращались домой в деревню. Там отогревались, ужинали и пили чай. Жутко вспоминать, сколько стаканов чая мы выпивали. Спали мы крепко, все были здоровы и румяны, и я с удовольствием вспоминаю то время.

Когда завод заработал, я пробыл на должности пилотока только два месяца, а затем, получив повышение, стал «штеллером», т. е. рамщиком, что повлекло за собою значительную прибавку к жалованию. На новой должности стал сказываться мой характер, я все хотел делать лучше и быстрее. До моего появления у лесопильной рамы лучший рамщик иногда пропускал через нее 3 тысячи футов бревен за смену. Я же в короткое время поставил новый рекорд – 4 тысячи. Остальные рамщики, не желая отставать, также повышали темпы выработки, и вскоре дядин завод заработал невиданными темпами. Дядя радостно потирал руки и подарил некоторым рамщикам по скрипке. К сожалению, никто из нас не умел играть, но все же мы пытались извлекать из них какие-то звуки, порою весьма негармоничные.

Не стоит останавливаться на подробностях, но, работая у дяди, мне приходилось разъезжать по окрестностям, посещать город Осташков. Я близко познакомился с деревенскими парнями и девушками, был частым гостем на деревенских праздниках, посещал посиделки и досконально ознакомился с деревенским бытом того времени. Скажу: он мне понравился.

Это была жизнь, тесно переплетающаяся с природой, жизнь вблизи прекрасных озер, лесов и холмов, и много в ней звучало песен.

Я полюбил весь этот край, который называли Верховьями Волги. Мои лучшие юношеские воспоминания неразрывно связаны с этим краем.


Сон

Я видел его в дни молодости (теперь мне под шестьдесят). Я тогда жил на железнодорожной станции в нынешней Калининской области, а тогда – в Тверской. Говорят, что теперь на месте той станции, где я видел свой чудесный сон, вырос довольно большой город, ведь прошло около сорока лет...

Но тогда это был только железнодорожный поселок на самых верховьях Волги у продолговатого озера, в которое со всех почти сторон смотрелся лес.

Жил я тогда при лесопильном заводе своего дяди в свежесрубленном большом доме, где у дяди и у меня было по комнате.

И вот, помню, июньским вечером (в субботу это было) вдруг поездом неожиданно приехал к дяде его компаньон. Его пригнала внезапная нужда в деньгах – угрожало банкротство, разорение.

– Ты уступи ему свою комнату на ночь, – сказал мне дядя, – в гостинице места нет, переночуй сам в заводской конторе.

Чуял я, что дядя недоволен приездом компаньона, что разговор у них будет тяжелый и поэтому – присутствие мое нежелательно. Прихватив одеяло и подушку, я с легким сердцем пошел на завод спать. По дороге припомнилась поговорка: «На новом месте приснись жених невесте».

Завод стоял за леском на берегу Волги, а вечер был дивно хорош. В небесной сини кое-где плавали уютные, точно из шелковой ваты слепленные облачка, а закат – закат был точно весь соткан из золотых нитей, которые, постепенно теряя яркость, тянулись почти на полнеба.

По ту сторону Волги серебрились июньские нивы, а за ними зеленый, непередаваемо свежий, торжественный и тихий, точно прихорошившийся к какому-то великому празднику или полуночному таинству, стоял величавый лес.

Пришла в голову, пока я шел, и девушка, живущая в деревне по ту сторону Волги у самого озера. Катей звали. Красавица была. И я и она при встречах друг на друга поглядывали... Виду старались не подать, но смотрели...

Буен я был тогда, как буен бывает иногда лес в своей растительной силе, когда все в нем полно живительного соку – все радостно, сильно и могуче и опьяняюще пахнет.

Контора была просто четырехугольником, отгороженным тесовыми перегородками внутри самого завода. И тут же при конторе имелась маленькая кладовушка с кое-каким заводским скарбом – приводными ремнями, сыромятными сшивками и скрепителями Джексона. В этой кладовушке имелась широкая полка, на которой я и устроился спать. У нас с субботы на воскресенье работали только лесопильные рамы, и то до полуночи.

Так вот, помню, улегся я, и ритмическое – чак, чак, чак – ударяющих по дереву пил начало на меня действовать очень убаюкивающе. Я начал быстро засыпать с мыслью – хоть бы Катю увидеть во сне...

Дорогие! Да разве я могу вам точно рассказать, что я видел? Я видел слишком много, чтобы рассказать! И девять десятых того, что я видел, было сметено непонятною мне тогда силою при просыпании. Но некоторые отдельные эпизоды живут – стоят как маяки на моем жизненном пути и бросают свет – освещают мой путь.

По этим маякам и в их свете шел всю последующую жизнь – иду и теперь...


Пути-дороги человеческие – встречи сужденные


Сужденное совершится, хотя до Определенного момента оно кажется немыслимым. Кому суждено встретиться, встретится, хотя бы в данный момент их разделяли океаны. Настанет время, и оживут старые, заложенные в прошлых жизнях кармические связи, и мощным магнитом потянет их друг к другу.

Почти в одно и то же время родились мальчик и девочка. Он – в Латвии, в тихом хуторе, она – на Дальнем Востоке, в процветающем большом городе на берегу Амура. Мальчик был большой мечтатель, одаренный, способный, про которого соседи говорили, что его надо учить да учить. Но отец не мог дать ему даже среднего образования и хотел из него сделать такого же «веселого кузнеца», каким был сам. И мальчик согласился стать кузнецом. Но в этом ему сильно мешала его мечтательность: руки делали одно, а голова думала о другом, далеком и прекрасном... А руки тем временем портили работу, потому что хорошим мастером бывает лишь тот, у кого руки и голова одно дело делают. Огорчался отец, огорчался и мальчик, чувствуя, что на этом пути толку из него будет мало, но и другого пути-выходу не предвиделось.

И примирился мальчик (ему тогда было уже 16 лет) с мыслью, что все же он будет кузнецом. Он уже недурно подковывал лошадей, делал мелкие поковки и разучивал на корнете духовные гимны, чтобы вступить в любительский оркестр, где его отец играл на басе. Этому оркестру отводилась выдающаяся роль в церковных торжествах и на похоронах, состоять в нем было почетно...

Девочка же родилась в семье зажиточного домовладельца, была красива, получила хорошее по тем временам образование, любила музыку и, когда подросла, танцевала так, что на балах все первые призы доставались только ей. Конечно, от женихов отбою не было, и она вскоре вышла замуж за морского офицера. Появились у них дети, двое мальчиков, и жили они в любви и согласии роскошно и богато.

Ну и посудите сами – есть ли тут какая-нибудь возможность, чтобы эти бывшие мальчик и девочка встретились и полюбили друг друга так, что «небу жарко»? Казалось бы – никакой! Конечно, невозможного на свете нет, но интересно, как это делается.

А между тем старые кармические связи (а были они крепки) ожили, набухли. И выразилось это в том, что обстоятельства жизни мальчика начали круто меняться. Сперва дядя (по материнской линии) пригласил всю семью мальчика на постройку лесопильного завода в Тверской губернии и предложил очень выгодные условия работы там. Семья предложение приняла. Никто, наверное, не покидал своей родины с меньшим чувством сожаления, чем мальчик, он учуял, что перед ним начинают открываться другие горизонты и сверкание далей, где маячила какая-то смутная фигура и как бы доносился безмолвный зов... Блокада тихой хуторской жизни была прорвана.

Дядя быстро оценил способности молодого человека, и к началу первой мировой войны он уже стоял во главе целого завода. Потом его мобилизовали на войну, но тут уже сильно начали сказываться какие-то особенности его натуры, вернее, накоплений прошлых жизней, которые привлекали к нему внимание людей.

Революционная буря 1917-1918 гг. быстро вынесла его на поверхность и перебрасывала его с одного положения на другое.

К сужденному сроку встречи весною 1917 года он оказался на оккупированной немцами территории, а она по-прежнему в далеком приамурском городе в лоне счастливой семьи...

Но третьего марта на канонерской лодке Амурского флота раздался одиночный винтовочный выстрел, которым был убит наповал флотский офицер, муж «девочки»... Какой-то матрос под шум революции свел личные счеты. И в то же солнечное утро, и в тот же час, когда в истерике билась над трупом и рвала волосы на своей голове молодая жена убитого, «мальчик» (в то время ему было 25 лет), с котомочкой за плечами, сорвав с себя все знаки военного различия, вышел из городка Несвижа, чтобы бежать из оккупированной немцами территории и пробираться на Дальний Восток, где он уговорился встретиться с одним золотопромышленником, для того, чтобы там начать новую жизнь...

И первая женщина, с которой он познакомился в городе Благовещенске, была та «девочка», которая через полгода стала его женой...

[Andrej]

http://lebendige-ethik.net/1-Vertograskaya.html
...чтобы его архивы хранились в Уймонской долине, то там уже есть Государственный Музей Н.К. и Е.И. Рерихов, как филиал Национального Музея Республики Алтай имени А.В. Анохина

Это не так музей скоро год как ликвидировали и штатные единицы забрали в Горный Алтай. Теперь там сельская библиотека. А рядом якобы музей сибровцер радуется, но к ним не стоит обращаться. К ним надо заявку на обращение подавать в Новосиб за 2 месяца до тога как к ним надумаете ехать.

Очень жаль, что государство закрыло музей Рериха в Верхнем Уймоне К СибРО, конечно, не стоит обращаться, т.к. они отрицательно относятся к А.П.Хейдоку (личные счёты Спириной). В этом случае на Алтае остаётся только одна возможность для Вертоградской - это строящийся Алтайский Центр Рериха в ОЭЗ "Бирюзовая Катунь".

[Andrej]

http://www.ap.altairegion.ru/252-02/13.html

Владимир ТОКМАКОВ,
Е. НАЛИМОВ (фото)

[center]АВВАКУМ НА СТРАЖЕ, ИЛИ ПЕРСТЕНЬ НИКОЛАЯ РЕРИХА[/center]

Писателя Альфреда Хейдока похоронили вместе с серебряным перстнем, подаренным ему Николаем Рерихом. Похоронили в 1990 году на кладбище под горой Караульной в окрестностях Змеиногорска. Проводить в последний путь этого удивительного человека, прожившего почти сто трудных и интересных лет, пришла горстка людей, в основном местных жителей.
При жизни было издано несколько его книг, а тем не менее одна биография этого человека может составить целый роман.
Альфред Хейдок родился в 1892 году в семье латышского кузнеца. Жить на окраине империи он не захотел, выучил русский язык и перебрался к своему дяде в Тверскую губернию. Перед Первой мировой войной дослужился до управляющего небольшим заводом, однако был призван в армию, а после революции 1917-го оказался на Дальнем Востоке, откуда вскоре перебрался в Китай. Чтобы как-то сводить концы с концами, перепробовал множество профессий: был грузчиком, переводчиком, преподавателем русского языка, наконец, начал печататься.
В 1934 году произошло главное событие в жизни Хейдока. В конце апреля в Харбин приехал известный философ и художник Николай Рерих и прожил там несколько месяцев. Вокруг Рериха быстро образовался небольшой кружок единомышленников, были встречи, беседы о Шамбале и Агни-йоге, было истинное единение духовно близких людей. Здесь говорили о путях самосовершенствования, о поисках путей в Шамбалу. Однако обычным эпигоном, каковых в последующие годы у семьи Рерихов появилось великое множество, Альфред Хейдок не стал - оттолкнувшись от твердой почвы учения о живой этике, он пошел своим путем. Во время последней встречи Рерих, как одному из своих любимых учеников, подарил Хейдоку серебряный перстень с кораллом и бирюзой.
Во время Второй мировой войны Хейдок занимался антифашистской деятельностью, и в 1946-м ему разрешили вернуться в Россию. На радостях Хейдок написал письмо индийским друзьям и... был уличен в "шпионской" деятельности. Получил десять лет заполярных лагерей, освободился в 1956-м. Работал на Урале, потом в Казахстане. Там он познакомился с Людмилой Вертоградской, ставшей его женой, которая была на 53 года моложе его.
Этим летом мы с вдовой Альфреда Николаевича Людмилой Ивановной побывали на кладбище. На могильной плите выбито рериховское триединство - в большом круге три маленьких кружка. Даты жизни Хейдока: 1892 - 1990, жизненный путь почти в сто лет.
После смерти мужа Людмила Ивановна живет одна. Весь архив Альфреда Хейдока хранится в их небольшой квартирке. По словам Вертоградской, в архиве есть много интересных материалов, прозаические произведения, эссе, притчи, легенды. Все это надо бы издавать и изучать, но творчество писателя оказалось никому не нужно, и за последние годы о Хейдоке стали забывать.
- Людмила Ивановна, а сами вы не пытались выйти на какие-нибудь издания или издательства?
- Нужны деньги, чтобы вести переписку, ездить в города, договариваться, размножать тексты. А у меня пенсия - 700 рублей и даже телефона нет, чтобы созваниваться с издательствами. Для таких дел нужен человек, который бы не обманул.
- ?
- Чтобы помог издать и гонорар бы не забыл прислать.
- А было, что не присылали?
- Конечно, сколько раз. В конце 80-х - начале 90-х годов книги Хейдока выходили во Владивостоке, Магнитогорске. В Новосибирске повесть "Грешница" издали отдельной книжкой, в Петербурге вышла книга "Радуга чудес" тиражом 100 тысяч экземпляров. А вот про гонорар издатели почему-то забыли. Помню, когда мы еще жили на Балхаше, с нами списался какой-то деятель из Запорожья, переслал по почте штатив, ванночки, фотоматериалы, потом приехал сам, ночами переснимал книги Рериха, Блаватской, Хейдока. Тоже, наверное, потом где-нибудь издал. В Змеиногорске мы поселились в 1981 году. Искали городок, где была бы редакция газеты - по основной профессии я журналист, окончила Казанский университет. Альфред Петрович знал четыре языка: латышский, русский, китайский, английский, немалую часть жизни он прожил в Харбине и Шанхае. Он рассказывал, что это города такой плотности населения, что когда у него сдохла кошка, не было возможности найти свободного клочка земли, чтобы ее похоронить - все застроено и кому-то принадлежит.

Он хотел жить на Алтае, чтобы это был маленький город где-нибудь в предгорье.

Из местной змеиногорской многотиражки меня вскоре уволили - практически без объяснений, просто нашли какой-то формальный повод. А потом к нам домой пришли люди в погонах и изъяли рукописи Альфреда Петровича, книги, переписку. Архив у нас полностью изымали дважды, что смогли, мы восстанавливали по памяти.

Альфред Петрович был уже полуслепой, когда мы переехали в Змеиногорск. Многое мне надиктовал, я записывала, правка текстам практически не требовалась, все у него было отредактировано в голове.

Как-то пришли к нам люди из горкома партии и говорят: может, вы сдадите своего мужа в дом престарелых, ему ведь уже 90 с лишним лет, а сами поезжайте в Барнаул, мы вас там как-нибудь устроим. Видимо, тогда властям очень важно было нас разлучить, так они хотели заставить его замолчать. А в Змеиногорске Альфред Петрович написал очень много, ему здесь нравилось жить и работать, в другом месте он бы столько не создал.

Есть три письма от Николая Рериха к Альфреду Петровичу, в одном из них он называет Хейдока "Аввакум на страже". Я думаю, он видел в нем духовного воина, который не отступится от своих идеалов, несмотря ни на какие лишения.

- Может быть, предложить часть архива музеям, пусть что-то хранится у них, изучается?

- А никто из наших музеев ничего не просит, видимо, им это не надо. Я предлагала одному краевому музею размножить кое-что из архивных материалов, снять копии, но там так и не нашли времени это сделать. Мне предлагали передать архив Хейдока в Латвию, где он родился, но я решила этого не делать. Нужно надеяться на лучшее, пока жива, буду его хранить.

...Когда мы шли на встречу с Людмилой Ивановной, нас предупредили, что она в общении человек трудный и, возможно, не пойдет на контакт. Действительно, поначалу разговор не получался, были со стороны Людмилы Ивановны какая-то болезненная настороженность и недоверие.

Ее можно понять, жизнь была полна конфликтов с властью, оскорблений, обид, непонимания со стороны окружающих. В такой ситуации трудно не озлобиться и навсегда не уйти в свою скорлупу.

Нам всем иногда так не хватает терпимости, умения выслушать и понять другого, оценить неповторимость каждой человеческой личности. Будем надеяться, что архив писателя Альфреда Хейдока все-таки не окажется где-нибудь в Прибалтике, а его лучшие произведения найдут достойного издателя, возможно, даже на Алтае.

Из сей статьи следует, что сама Вертоградская называла себя женой Хейдока. Некоторые люди, которые были плотно знакомы с Хейдоком, говорят, что это не так. Я в своей статье "Патовая ситуация с архивом А.П.Хейдока" лишь повторил, что сама Вертоградская назвала себя женой Хейдока. Если кто-то желает написать опровержение сему, то страницы этого форума открыты для всех.

[Сергей Гейдок]

в моей семье считается, что А.Хейдок мой прадед, но вего диографии нет упоминания о моем деде Гейдок Борисе Альфредовиче. Хотя у матери хранятся его рукописи, есть фото подписаное моей сестре.Кто знает что-либо о детях А.П.Хейдока?[/b]

[мора]

в моей семье считается, что А.Хейдок мой прадед, но вего диографии нет упоминания о моем деде Гейдок Борисе Альфредовиче. Хотя у матери хранятся его рукописи, есть фото подписаное моей сестре.Кто знает что-либо о детях А.П.Хейдока?[/b]

если хейдок - теософ, то теософия - это бред.